Неугасимый свет - Страница 34

Но вот наконец и Третий Дом Советов — огромный старинный дом с колоннами. Мы нашли коменданта. Он посмотрел в толстую книгу и сказал, что Тайц М. Е. живёт в мужском общежитии, корпус «Б». Мама туда постеснялась пойти, и я пошёл один.

Это была огромная комната на добрую сотню коек. Все ещё спали. Я шёл на цыпочках вдоль кроватей и думал: «Как же я тут найду папу?» Все завёрнуты в одинаковые серые одеяла, многие — с головой.

Я решил найти папу по очкам. Я знал, что он всегда кладёт рядом с собой на столик очки. Я смотрел на тумбочки. И вот я увидел очки, перевязанные в одном месте чёрной ниткой. Это папины. Значит, спящий рядом человек — папа.

Я легонько тронул его за плечо. Плечо задвигалось, одеяло откинулось, и я увидел папу. Он близоруко посмотрел на меня, быстро взял очки, надел и ахнул:

— Яшка?!

— Ага.

— Приехали?

— Ага.

— А где же все?

— Здесь… Там на дворе…

Папа вскочил:

— Не может быть! Ведь я был на вокзале. Сказали, что поезд придёт только сегодня, что нет дров…

— А мы, папа, их в пути сами добывали.

— Не может быть!.. Как же так?… — повторял папа, торопливо одеваясь.

Он выбежал во двор, подошёл к маме, к Тимке, к Лильке. Они обнялись. У мамы на глазах выступили слёзы. Тимка схватил папину руку и не выпускал её. А Лилька прижала свою банку к выпяченному животу, встала перед папой и сказала:

— Вот… Это тебе.

— Это ещё что? — удивился папа.

— Тебе… Мы не ели. На! — повторяла Лилька с сияющим лицом.

Папа недоуменно взял банку, прочитал: «Кондитерское заведение «Сладость» — и посмотрел на маму:

— Это что за «сладость»? Мама смутилась:

— Потом объясню. Здесь не место… — Нет, сейчас! — сказал папа.

Мама ему честно всё рассказала. Папа нахмурился и поставил банку на землю:

— Не буду я их есть, эти спекулянтские леденцы… Везите обратно!

Лилька чуть не заплакала:

— Что ты, папка, мы же для тебя везли! Всю дорогу… не ели… Я несла, мучилась-перемучилась! Папка!..

Лильку папа очень любил. Он подумал и сказал:

— Ну ладно, чёрт с вами! Пойдёмте!

И он повёл нас в столовую общежития пить чай.

Там уже собралось много народу. Мы сели за длинный, покрытый белой клеёнкой стол. Папа взял банку, взял две глубокие тарелки, высыпал в них ландрин и крикнул:

— Товарищи, угощайтесь! Буржуйские конфетки. Попробуйте!

— Буржуйские? — раздались голоса. — Так им и надо! Попробуем.

Со всех сторон потянулись руки, и через минуту одна тарелка опустела. Вдруг какой-то дядя в майке встал и сказал:

— А совесть, между прочим, у вас есть, ребята?… Нечего маленьких обижать!

Он быстро сделал из газеты большой фунтик, высыпал в него всё из второй тарелки и отдал Лильке:

— Держи, дочка! Они большие — обойдутся.

Лилька была рада. Она запихала конфеты в карман своего фартука и потом ела их по одной в день. А в пустой банке стала хранить свои «драгоценности» — фантики, брошечки, бусики, картиночки…

Так началась наша жизнь в Москве. О ней я, пожалуй, как-нибудь в другой раз расскажу. А сейчас мне хочется только вспомнить один случай и на этом закончить.

Нам дали квартиру в Четвёртом Доме Советов, на углу Моховой и Воздвиженки. Наши окна выходили на Кремль. Мы каждый день любовались его чудесными куполами, золотой головой Ивана Великого, узорными крестами Успенского собора, каменным кружевом Кутафьей башни. Всё это было очень красиво, особенно по вечерам, когда заходящее где-то сзади солнце играло на всех главах, маковках и куполах.

Внизу, у Кутафьей башни, день и ночь стояли часовые. Мне очень хотелось в Кремль, но без пропуска часовые не пускали. А детей они пропускали. Часовые, видно, знали, что Ленин очень любит детей, вот они и пропускали их.

Девочки из нашего Четвёртого Дома Советов каждый день бегали в Кремль погулять. Ведь это очень близко — только площадь перейти. Бегала туда с ними, конечно, и наша Лилька.

Однажды она взяла с собой нехитрый завтрак того времени — антоновское яблоко и харьковский леденец, кажется, уже из последних, — и отправилась с подружками в Кремль. Мне в окно хорошо было видно, как часовой пропустил их пёструю стайку.

Вдруг Лилька прибежала обратно — красная, взволнованная, растрёпанная…

— Что случилось?

— Я видела, видела! — закричала она.

— Кого ты видела?

— Его… Ленина, вот кого! Он к нам подошёл, и я его ландринкой угостила. Вот!..

— Не может быть!

— А вот и может! А вот и может!.. — Глаза её сияли, щёки так и горели. — И вот он стал искать у себя в карманах, и здесь, и здесь — везде, и нашёл карандаш и говорит: «Умеешь писать?» И я сказала, что да.

Мы все окружили её. Мама прибежала из кухни. Тимка прибежал со двора. А папа как раз был дома.

— Ну дальше, дальше! — зашумели мы на неё.

— А дальше он мне дал бумажку и говорит: «Ну, напиши что-нибудь». Я не знала что и написала: «Масква». А он переправил на «о», дал мне карандаш и говорит: «На, учись писать»., А я взяла и говорю: «Насовсем?» А он говорит: «Насовсем» — и засмеялся. Вот!..

И Лилька вынула из расшитого кармана своего фартука маленький, уже много списанный, но остро, красиво отточенный карандаш. Мы стали его вырывать друг у друга. Это был обыкновенный школьный шестигранный карандаш с надписью на бочку «И. Фабер».

— Осторожно! — волновалась Лилька. — Не пишите! Не пишите! Чтобы не стратился.

Но мы, конечно, не удержались, и каждый из нас бережно провёл этим карандашиком чёрточку. А Тимка даже две.

Потом папа сказал:

— Ну, смотри, Лилька, береги его! И учись писать. Как следует учись! Слышишь?