Неугасимый свет - Страница 13

Так мы колесили из Сморгони в Вильну, из Вильны в Варшаву, из Варшавы в Хотин, из Хотина в Одессу, из Одессы в Белосток… В чём была причина нашей непоседливости, я толком не знаю. Я тогда этим не интересовался. Моё дело было игрушки, книжки, конфеты, хлеб с маслом. А где папа берёт хлеб, где — масло, над этим я не задумывался.

Частые сборы, укладка, увязка узлов — всё это было делом хлопотливым. Были узлы папины, были — мамины, были — мои, были узелки с посудой, с едой, с игрушками…

Папе это надоело, и вот он отправился на рынок и приобрёл огромную корзину — размером с кровать. Вопрос укладки был сразу решён. Мы просто бросали в корзину всё без разбору: и папины вещи, и мамины, и мои, и посуду, и тряпки, и книги. Корзина поглощала всё. Потом мы сё запирали, водружали на тележку и она отправлялась на вокзал. А мы с пустыми руками, налегке, шествовали за ней тихо, чинно, благородно, как сказали бы сейчас — культурно.

Так мы перебирались и из Одессы в Белосток.

Мы приехали поздно вечером и долго шли за корзиной по длинным, узким чужим улицам.

Наконец папа сказал;

— Стоп! Кажется, здесь.

Мы остановились возле мрачного дома с тёмными окнами. Над воротами висел фонарь со свечой. В стенке фонаря была вырезана светящаяся надпись: «Почтовая улица, дом Кириченко».

Навстречу нам вышел сам Кириченко. Он кивал лысой головой и повторял:

— Проше пана! Проше пана!.. Меня он похлопал по плечу и сказал:

— Гарный хлопец! Прямо козак…

Через минуту мы очутились в большой, совершенно пустой комнате: ни стола, ни стула, ни кровати — ничего. Папа с тележечником втащили корзину. Зажгли свечу. Стало чуть веселее. Мне постелили на корзине, и я сразу заснул.

Проснулся я рано и первым делом выбежал во двор. Ведь это очень интересно очутиться на новом месте, посмотреть, какие здесь люди, что они делают, как тебя встретят…

И вот я во дворе. Кругом грязные, серые стены. Посреди пруд. Вода в нём черна, как тушь. За ним под навесом сидят какие-то дети. Пригляделся, вижу — это девочки, две девочки.

Я никогда не разделял мнения мальчишек, что девчонки — это презренные существа и что нечего с ними разговаривать. Я подошёл к ним поближе. Они сидели на куче тряпья. Одна была постарше, чёрненькая, с косами. Другая — поменьше, румяная и худая, с синими глазками и светлыми кудряшками.

В руках у девочек были длинные, как журавлиный клюв, ножницы. То одна, то другая поминутно нагибалась, доставала из кучи какую-нибудь ветошь, срезала с неё пуговицы и бросала их в коробку, а ветошь отбрасывала в сторону. Так всё время без передышки: ножницами «чик» — пуговица «звяк»; ножницами «чик» — пуговица «звяк»…

Счастливые девчонки! В Одессе у самого богатого мальчишки, у Мишки Яновского, не было столько пуговиц. Тут были и тяжёлые литые «тумбаки», и светлые офицерские с орлами, и оловянные солдатские, и костяные с двумя дырочками и с четырьмя, и кокосовые, и перламутровые — всякие…

Я с завистью смотрел на всё это богатство. Потом я не удержался и спросил:

— Это всё вам, да?

Чёрненькая девочка искоса посмотрела на меня и, не переставая работать ножницами, сказала:

— Нам? Так нам, как тебе! — А кому же?

— «Кому-кому»! Пану Кириченко — вот кому!

Я удивился. Зачем взрослому дяде, пану Кириченко, пуговицы? В Одессе в пуговицы играли только ребята. А здесь, видно, и взрослые, что ли, играют.

— А вы с ним играли? — спросил я. — Как он играет?

Девочки разом подняли головы и уставились на меня. Ножницы перестали было звякать, но через минуту опять послышалось «звяк-звяк»…

— Ты что, новенький? — спросила старшая.

— Ага!

— Откуда?

— Из Одессы!

— А где это — Одессы!

— Там… Далеко. Там хорошо. Там море. Главное — море! Вы даже не знаете какое. Называется Чёрное море. Вот такое!.. — Я широко развёл руками. — А у вас есть море?

— У нас, — отозвалась девочка, — есть. Вот! — Она показала на пруд. — Тоже чёрное… Правда, Лудвига?

Беленькая девочка засмеялась. Вдруг её смех перешёл в кашель. Она нагнулась, прикрыла рот тряпкой и с трудом проговорила:

— Ну, Ядя, ну не смеши меня! Ты же знаешь, какая я смешливая.

Когда она успокоилась, я спросил: — А можно мне одну отрезать?

— Ну на! — сказала Лудвига и протянула мне тряпку с пуговицами и ножницы.

Я увидел у неё на руке под большим пальцем красный вдавленный рубец — след от ножниц.

Я взял пыльную тряпку и стал поддевать концом ножниц пуговичное ушко, но дело не ладилось.

Лудвига снова засмеялась и закашлялась:

— Ох ты, Одесса, медведь, смотри!

Она лязгнула ножницами и вмиг отхватила литую генеральскую пуговицу с орлом.

— А можно мне её взять? — спросил я. — Можно.

— Насовсем?

— Ну да!

Я обрадовался и выпросил у девочек с дюжину замечательных пуговиц. Если б одесские мальчишки увидели сейчас мои сокровища, они бы лопнули от зависти!

— Хватит вам резать, — сказал я. — Давайте играть в пуговицы. Я вас научу по-одесски…

— Ой, нет! — сказала Ядя. — Некогда же. Нас пан прогонит!

— Ага, прогонит! — подтвердила Лудвига. — И ты уходи. А то он увидит и, ох, как ругаться будет!..

Я с полным карманом пуговиц отправился домой. Дома я узнал, что в Белостоке много суконных фабрик. В дело идёт не только шерсть, но и всякое старое тряпьё. С него только надо, конечно, срезать все пуговицы.

У нашего пана Кириченко тоже была своя фабрика. Вот почему пруд у нас во дворе был чёрен, как сажа. В него спускали воду из красильного цеха.